СЕМЬ ИСКУССТВ

Эта увлечённость преобразующими природу гидропроектами, каналами и морями характерна как раз для 1952-го года (когда началось судоходство по каналу Волго-Дон), но вовсе не для осени 1953-го (при новом уже руководстве страны). А в следующем, 1954-м, началось уже другое увлечение — освоение целинных земель.

Илья Корман

ЗАМЕТКИ О ГОРЕНШТЕЙНЕ

(окончание. Начало в № 6/2023)

Куда глаза глядят. Жестокий реализм Горенштейна не проходит мимо телесных увечий, ран, драк, избиений и прочих преступлений против тела. Приведём примеры.

«Дом с башенкой»:

• «Он стал в очередь за шинелью с подколотым пустым рукавом».
• «Потом появился дядя и рядом с ним какой-то инвалид. Инвалид был в морском бушлате и черной морской ушанке. Вместо руки у него был пустой, плоский рукав, а вместо ноги постукивал протез».

«Искра»:

• «Гость этот, по фамилии Склют, был мужчина лет шестидесяти, -грузный, тяжелый, одноногий, опирающийся на палку и стучащий протезом».

«Попутчики»:

• хромота Александра Чубинца — существенный, больше того: несущий элемент сюжета;
• «Это была палка, с которой обычно ходят хромые. И действительно, видимый во тьме силуэт попутчика был скособочен. Так сидят калеки. Левая нога торчала, неестественно вытянутая. Значит, хромой»;
• «Григорий Чубинец был однорукий красноармеец, инвалид Гражданской войны»;
• Артист Пастернаков обжёг руку до кости о тлеющий труп сожжённого еврея (или еврейки).
• «Он спрятал наган в кобуру, схватил одну из бутылок и нервно, сильным ударом ладони по днищу пытался выбить пробку… Бутылка тут же взорвалась у него в руках. Острые зеленоватые осколки толстого стекла глубоко пронзили обе ладони, обильно полилась на стол и на пол кровь…»

В особую группу (по выразительности) мы бы объединили неприятности с глазами.

• На глаза покушаются.

«Бердичев»: Входит Рузя и ведет Милю, который держится обеими руками за глаз.

Рузя. Сволочь этот Толя, ударил Милю в глаз…;

«Ступени»:

«— Тут в деревне в церквушку один слепой ходит, — сказала молчавшая до этого Зина, — святой человек… Истощил себя, молитвой да хлебом живет…

— Это ослепший, — сердито сказал Аким Борисыч, — я уверен, это ослепший, а не слепорожденный… Слепорожденный весь внутри себя живет… На что ему Бог… Бога зрячие выдумали, чтоб оправдать порабощение свое… Пройдут тысячелетия или миллионы лет, и человек слепым рождаться будет… (Тут уместно вспомнить роман Г. Уэллса «Страна слепых». — И. К.).

— Возможно, — сказал Юрий Дмитриевич, — только глазницы останутся, как копчиковые позвонки от хвоста. Но это будет не человек, а какое-то другое мыслящее существо… Целиком погруженное не во внешний мир, а в свой мозг…

Слепорожденный был уже совсем близко, подошел он бесшумно, и Юрий Дмитриевич ощутил его лишь по спиртному запаху. Юрий Дмитриевич успел шагнуть назад, пальцы слепорожденного едва не сбили очки. Юрий Дмитриевич медленно отступал к свету, а слепорожденный упорно нащупывал его глаза, очевидно, глаза были самым ненавистным для слепорожденного в Юрии Дмитриевиче».

• Они заплывают синяками

«Ступени»:

«Юрий Дмитриевич начал торопливо протискиваться к ней. Лицо ее было залито кровью, бровь рассечена, и глаз заплывал, наливался синевой».

• Их выбивают

«Зима 53-го года»:

«У Колюши глаза из орбит выбило, — подумал Ким, — в толпе рассказывали… Ударило по затылку (обвал в шахте. — И.К.), и глаза выпали в лужу…»;

«Куча»:

рассказывает Воронов, «бригадир передовой бригады экскаваторщиков»: «Так вот, пришел я после смены мыться. Баня на территории завода. Кочегар Диденко. Дал ему три рубля, чтоб он пустил горячую воду. Помылся, прихожу, в кармане брюк нет тридцати рублей. Я к Диденко, поскольку больше никого не было. А он лом схватил и слева по голове. Глаз левый выбил, мог убить. Не знал я, что он уже три раза сидел. Знал бы, плюнул бы на тридцать рублей».

Тут легко различить игру с числом 3. Оказывается, игра и «жестокий реализм» отлично уживаются друг с другом. И ещё отметим, что числовой характер игры обусловлен, конечно, присутствием математика Сорокопута. В чью фамилию, кстати говоря, встроено число.

«Место»: «Вообще вся голова Гаврюшина, его шея и лицо налились изнутри, из-под кожи, черно-синим цветом, один глаз, очевидно, вытек и был закрыт марлевым пластырем, второй же покрыт был сплошной багровой опухолью».

В приведённых примерах глаза пострадали (или чуть было не пострадали) физически. Но бывает и так, что глаза в полном порядке, а ситуация с ними всё равно нетерпимая.

«Искупление»: «Теперь ей начинает казаться, что это было лицо дочери зубного врача Леопольда Львовича, закопанной здесь, у ямы с нечистотами. Сашенька представляет, как лежит она в этой нечистой топкой земле, и вдруг ей кажется, что сквозь тряпки и замерзшую картофельную шелуху показывается лицо молодой красивой еврейки. Щеки у нее белые, поблескивающие изморозью, а глаза горячие и большие.

— Мама, — совсем по-детски кричит Сашенька и бежит, спотыкаясь, падая, бежит, как прежде бежала к матери, чтоб спрятать голову у нее меж теплых колен. — Мама, — отчаянно кричит Сашенька».

Вот мы уже и до прекрасных глаз еврейки добрались. Это отдельная, самостоятельная тема. Интересующихся отсылаем к статье Алины Полонской [6]. Мы же хотим продолжить наши заметки разбором рассказа «Фотография».

По слову вождя. Рассказ начинается эпиграфом-цитатой из песни:

«С народом русским идут грузины
и украинцы, и осетины,
Идут эстонцы, азербайджанцы и белорусы
— большая семья…».

Первая, бóльшая часть рассказа начинается описанием праздничной — ноябрьской — демонстрации. Почему мы уверены, что ноябрьской, а не первомайской? Потому что: «Минет первый учебный семестр, и Митенька поедет на студенческие каникулы в свой тихий, старенький, провинциальный городишко…». И ещё потому, что «на ее смолянистых волосах, на самой макушке легкой, багровой розочкой лежал осенний листик, очевидно спорхнувший с дерева».

Митенька Брондза — главный герой рассказа, студент-первокурсник гидротехнического института, отличник учёбы. (Странноватая фамилия Брондза несколько настораживает. Она — как ружьё, пока что оно мирно висит на стене, но выстрелит позже. И ощущение не обманывает нас: выстрел произойдет).

Итак — ноябрьская, а какого года?

На студенческом вечере Светлана Маркова исполняла песню «Воспоминание» («Улицу нашего детства хочется мне повидать»), а эта песня создана в 1952-м году. Стало быть, время действия — не ранее 1952-го года. А с другой стороны: «Гидротехнический теперь в центре внимания: стройки коммунизма — каналы, рукотворные моря… Обо всем этом кратко, ясно, белым по красному: «Жди нас Каховское море», «Жди нас Волго-Дон».

Эта увлечённость преобразующими природу гидропроектами, каналами и морями характерна как раз для 1952-го года (когда началось судоходство по каналу Волго-Дон), но вовсе не для осени 1953-го (при новом уже руководстве страны). А в следующем, 1954-м, началось уже другое увлечение — освоение целинных земель.

Итак, время действия «Фотографии» (вернее, первой, большей части рассказа) — ноябрь 1952-го.

(Вообще надо отметить, что в ряде произведений Горенштейна значимые, ключевые события стягиваются к первой половине 1953-го года, причём иногда можно даже указать месяц: март. Первым таким произведением стала «Зима 1953-го года», где действие начинается 31-го декабря 1952-го года, а тело Кима извлекают из шахты (где оно пролежало несколько недель) в начале марта. Затем последовали «Псалом», где Алексея Иволгина арестовывают 2-го марта 1953-го, «Улица Красных Зорь», где «под новый, пятьдесят третий год, прибывает поздравительная открытка», Ульяне и детям от Менделя, возвращается Мендель к Ульяне 26-го февраля 1953-го, а убивают их обоих уголовники, выпущенные по ворошиловской — мартовской — амнистии. И, наконец, «Фотография»).

Короче говоря, 1953-й год является ключевым, является точкой стяжения, сгущения событий. (Ср. утверждение журналиста в романе «Место»: «Март 53-го года гораздо более серьезная дата для России, чем июнь 41-го или май 45-го…»).

Хорошо. А если, шутки ради, переставить местами две последние цифры — какой год получится? Правильно: 1935-й. В этом году в одном из публичных выступлений вождь произнёс фразу-лозунг: «Кадры решают всё». Вождь, конечно, имел в виду специалистов, административный персонал, управленцев… Но велик и могуч русский язык, и в нём слово кадр имеет и другое значение, связанное с фотоделом, с кинематографом и тому подобным. И фотокорреспондент московского иллюстрированного журнала (тут легко угадывается «Огонёк»), посланный в город, где учится Митенька, с заданием снять группу первокурсников, будущих гидростроителей, с этим значением, конечно, отлично знаком.

«…“Вы и вы, — он ткнул пальцем в Гацко и Посторонко, — подойдите поближе… Вы слушаете… Хорошо… Отлично… Превосходно…

А вы, — сказал фотокорреспондент Митеньке, самовольно пробравшемуся в центр, — вы отойдите чуть подальше… Еще… Э-э-э… Совсем выйдите из кадра”, — и при этом глянул на Митеньку как-то настойчиво сердито и одновременно трусливо-беспокойно.

Митенька вышел из кадра… Не спросил язвительно: “Как смеете вы нарушать принципы сталинской конституции?” Не крикнул, задрожав от гнева: “Разве вы не советский фотокорреспондент? Вы старорежимный лабазник! Охотнорядец! Белопогонник! Антисемит пархатый!”

Именно, именно так, ибо фотокорреспондент, если внимательно приглядеться, имел сходство с Митенькиным нелюбимым дядей Гершуном, Григорием Исаковичем Ямпольским, работником железнодорожного управления. <…>

Тихо, бессловесно вышел из кадра Митенька, опустив голову, словно оглушенную обухом».

И вот вторая, меньшая часть рассказа, написанная уже в другой тональности: «И когда обрюзгший, усталый, пожилой человек, который в некой давней земной бесконечности был семнадцатилетним студентом Митенькой, подлетал к Нью-Йорку, то среди прочего ему вспомнился и тот день. <…> “Этот нынешний полет начался тогда”, — подумал постаревший на двадцать семь лет Митенька».

1953 + 27 = 1980. Тот самый год, когда и сам Горенштейн покинул родину.

«Этот нынешний полет начался тогда». Да. Тот «кадр решил всё». Вождь оказался прав.

Вода и слёзы: согласованность во времени.

Не гляди, что слезы льются:
Вода — может статься!
М. Цветаева

«— Слишком долго стоим в Богуйках, — сказал мне Саша Чубинец, посмотрев на свои ручные часы со светящимся циферблатом, — видать запаздываем, из графика выбились, вот Парипсы и не принимают. Эх, жаль, если в Парипсах стоянку сократят, чтоб время нагнать. Колодец там с живой водой. Попить бы успеть».

И вот — остановка в Фастове. «… я набрал термос воды. Он попробовал и сказал:

— Хлоркой отдаёт… Нет, я уж в Парипсах напьюсь. Там знаменитый колодец возле станции».

Оба возвращаются в вагон, и Чубинец продолжает свой рассказ — и доводит его до колючей проволоки вокруг кирпичного завода в селе Кривошеинцы, до встречи с сероглазой красавицей-еврейкой, обречённой на смерть. «И тут и у неё и у меня одновременно слёзы потекли. Стоим друг против друга, она с одной стороны проволоки, я с другой, и плачем, будто знакомы давно и любим давно, а теперь приходится расставаться навек».

А где находится в это время поезд, едет он или стоит? — неведомо. А рассказ продолжается, и нет уже сероглазой — увозят её в Попов Яр, на смерть — и Олесь Чубинец «утирает слёзы с лица своего еврейским кашкетом» (хотя у него есть и свой: «Подхожу, снимаю кашкет с головы и говорю:

— Пан, дозвольте мне той женщине дать своего хлеба»). Но утирает слёзы — еврейским. Почему? Потому что его, кашкета, хозяина-еврея — увезли на смерть; потому что кашкет упал на грязную осеннюю землю; потому что вспорот кинжалом эсэсовца. Словом, кашкет пропитался еврейской судьбой — и стал достойным того, чтобы именно им утирал слёзы Олесь Чубинец.

И тут оказывается, что поезд уже некоторое время стоит в Парипсах, где живая вода в колодце — да только ни Чубинец, ни «я, Забродский» этого стояния не замечали. Чубинец не замечал, потому что вёл свой рассказ, а Забродский потому, что рассказу потрясённо внимал. Так встретились в Парипсах слёзы — и живая вода. (Отметим, что в рассказе Чубинца допущена (фактически — Горенштейном), одна «историческая ошибка»: «Вот один в одного, сухие, воронёные, горбоносые, с мадьярскими усиками — из дивизии СС «Галичина» — цепью расположились вокруг завода. Чёрные гимнастёрки, синие пилотки, на рукаве трезубец. Через каждый метр — галичанин-эсэсовец, оставив лишь проход перед воротами».

Дивизия «Галичина» была сформирована лишь в 1943-м году, у Чубинца же речь идёт об осени 1941-го года. Тем не менее, эта ошибка не может разрушить впечатление большой художественной силы, возникающее при чтении рассказа Чубинца).

Именные игры. Есть у Горенштейна числовые игры, а есть — именные. Не только на великую русскую классику — Достоевского, Гоголя (см. выше анализ «Якова Каши»), Тургенева — он ориентируется. Нет, он свободно обращается «со всей русской литературой» (в том числе и современной ему), играет с ней — своеобразная «Игра в бисер». Образцы такой игры мы находим в его обращении с литературно ориентированными именами.

• «Псалом»: отец и сын Иволгины (= отец и сын Иволгины в «Идиоте»);
• «Споры о Достоевском»: поэт Кушнерович (= А.Кушнер);
• «Куча»: Офштейн (= Г.Горин);
• «Муха у капли чая»: Леон Аптов (= Соломон Апт);
• «Попутчики»: Салтыков (= Н.Щедрин), Пастернаков (=Б.Пастернак), Чех Иван (=А.Чехов), Гладкий (= Ф.Гладков);
• «Шампанское с желчью»: Гершингорн и Першингорл (= Горенштейн);
• «Улица Красных Зорь»: Мамонтов (= С.Надсон — см. ниже раздел «Отступление о Надсоне»).

Вот размышляет Ю. в «Шампанском с желчью»: «Гершингорн — нет, конечно, псевдоним необходим, но это уже второй этап. Главное, чтоб пьесу прочел Покровитель». Псевдоним необходим? А имеет ли псевдоним сам Ю.? («По своему происхождению Ю. был из бывшей черты оседлости»). И если имеет, то что такое «Ю.»? — Инициал псевдонима?

Интересен случай Салтыкова: «…хотелось бы упомянуть старичка Салтыкова, заведующего читальным залом библиотеки имени Салтыкова-Щедрина». Поскольку здесь представлены и подлинная, биографическая фамилия героя, и «его» литературный псевдоним, то имя-отчество герою уже как бы не требуется, и потому он именуется «старичок Салтыков», «старик Салтыков», «изменник Салтыков». А вот его жена, от этих литературных игр далёкая, имеет обычные, «человеческие» имя и отчество: Марья Николаевна (но зато не имеет фамилии).

В «Псалме» имя Павел (и производные от него: Павлик, Павлов) не участвует, строго говоря, в именных играх, но как бы примыкает к ним. «Через два дня некоего хоронили, и Антихрист пришел посмотреть на похороны. …Некоего на этом свете звали Павлик, как апостола из колена Вениаминова, первого на земле выкреста».

Павлик — опустившийся пьяница и уличный антисемит. Позднее, в том же «Псалме», в «Притче о прелюбодеянии», появится Павлов, тоже не дурак выпить (а также и насчёт женского пола), и тоже антисемит. И, хотя на сей раз «первый на земле выкрест» не упоминается, но ясно, что именно неприязнь к нему, к выкресту, стоит за описанием Павлова. и насчёт женского пола, и тоже антисемит.

Но ещё интереснее пример «Попутчиков», где часто встречается оборот «я, Забродский»:

• «Кстати, разрешите представиться. Фамилия моя Забродский, имя не обязательно, по крайней мере, сейчас»;
• «Я, Забродский, знал такие отдалённые колодцы, сооружённые неизвестно кем, но в заботе об именно таком одиноком путнике»;
• «Да и твои ли это мысли, Олесь? — хотелось вставить и мне, Забродскому. — Может тобой, Олесь, они и прочувствованы, но тобой ли так сформулированы? Однако я, Забродский, тут же осёкся. Место у Рассказчика было чересчур трагично даже на общем трагичном фоне, и иронии не допускало»; (Мы здесь усматриваем перекличку с Достоевским, с фрагментом разговора Ставрогина с Кирилловым в «Бесах»:

«— Вы называете, что это новая мысль? — проговорил Кириллов подумав.

— Я… не называю… когда я подумал однажды, то почувствовал совсем новую мысль.

— «Мысль почувствовали»? — переговорил Кириллов, — это хорошо. Есть много мыслей, которые всегда и которые вдруг станут новые. Это верно. Я много теперь как в первый раз вижу».

У Достоевского: мысль можно не просто подумать, но и почувствовать. У Горенштейна: мысль можно подумать, можно и почувствовать, а можно — и это следующий логический шаг, которого Достоевский не сделал — можно сформулировать)

• «Например, я, Забродский, всё время ловлю себя на желании поправить, перебить или даже заговорить вместо Александра Чубинца»;
• «Всё-таки, — подумал я, Забродский, — разговорчивый пошёл народ, откровенный, циничный». Потом выясняется, что у «меня, Забродского», есть имя: Феликс. «— Забродский! Забродский! Феликс Забродский! Пусть моё имя и фамилия окунутся в Бердичевский воздух, поплывут в нём вольным стилем, обогнут здание вокзала, приземлятся на бердичевский булыжник, поскачут по трём городским бульварам…». Вскоре — по аналогии, по созвучию — заходит речь о другом Феликсе, о Дзержинском:

«Кандалы, звеня цепным весельем,
Гремели побрякушками в лугах,
И путались пудовым ожерельем,
У Феликса Дзержинского в ногах».

Появляется выражение «железный Феликс». Впрочем, вскоре оказывается, что железный — это псевдоним Феликса Забродского:

«— <…> И почему «Железный Феликс»? Феликс, как я понимаю, ваше имя. А что такое «железный»?

Ну нет, «железного» я ей не уступлю.

— Железный — это мой литературный псевдоним. Пешков — Горький, а Забродский — Железный.

Достаю удостоверение. Удостоверение не красного, а фиолетового цвета, но всё-таки действует.

— Слышала… Знаю… Скажите, над чем вы сейчас работаете?»

Итак, есть пассажир поезда № 27 Феликс Забродский, а у этого Феликса есть литературный псевдоним: Железный. Казалось бы, всё ясно. Но нет, не всё ясно! Потому что: «В Москве работает и проживает, точнее процветает, известный советский сатирик и юморист, Владимир Забродский, автор многочисленных эстрадных скетчей, ревю, фельетонов, сценариев, телекомедий и театральных водевилей. <…> Я не буду говорить, что являюсь родным братом сатирика Забродского, потому что у него нет братьев. А просто его однофамильцем быть не хочется. Дело в том, что известный советский сатирик это именно я лично и непосредственно».

Вот как! Выходит, Владимир Забродский есть ещё один, наряду с Железным, псевдоним Феликса Забродского. Впрочем, возможно, что полный псевдоним Феликса выглядит так: Владимир Железный — имя, вполне подходящее для советского процветающего сатирика. Так это или не так, но, когда имеешь дело с Горенштейном, надо всё время быть начеку. Вот, например, в «Улице Красных Зорь» фамилии поселковых сплетниц связаны почему-то с животным миром:

« — Ты не торопись, — говорит бабушка Козлова, — ты молодая, тебе беречься, не мне. Хотя и старым поберечься не грех <…>.

— Ребят пуще себя береги, — кричит вслед бабушка Козлова, — дядя Толя иголочкой колет, а сестра его Раиса, волосы длинные, на крови пельмени варит». (Новый вариант кровавого навета — И.К.).

«Бабушка Саввишна Котова встретила.

— Ты, Миша, то… это… Ты молоду жену более без присмотра не оставляй. Тут кобельков хватает… то… это… В черничник не зайдешь, старух лапают (это она про себя рассказывает — И.К.), а уж молоду и подавно… то… это… — И рассказала, как Ульяна к Мамонтовым ходила».

Итак, две бабушки-сплетницы: Козлова и Котова. Фамилия Мамонтов тоже, конечно, связана с животным миром, но тут мы снова отсылаем читателя к «Отступлению о Надсоне».

«Место»: переклички с «Бесами». В «Месте» есть сцена, когда, в квартире Арского, в большой компании, Илиодор читает стихотворную басню о козе, причём начало басни почему-то отсутствует — и Илиодор пересказывает его своими словами. У этой сцены есть прототип — другая сцена, тоже литературная, из «Бесов» Достоевского, сцена в гостиной Варвары Петровны, когда капитан Лебядкин читает стихотворную басню о таракане, причём басня не дописана, и концовку Лебядкин пересказывает своими словами. Переклички с Достоевским нередки у Горенштейна, но здесь сходство двух сцен особенно наглядно. Далее в «Месте» находим ещё одну наглядную перекличку с «Бесами»: выступление журналиста на дискуссии, организованной Русским национальным обществом по борьбе с антисемитизмом имени профессора Троицкого (проходившее в недружественной атмосфере и закончившееся пощёчиной выступавшему), имеет прототипом выступление Степана Трофимовича Верховенского на празднике по подписке в пользу бедных гувернанток «нашей губернии» (проходило в недружественной атмосфере и закончилось скандально).

О пользе дурного характера. Роман «Место» написан от лица Гоши Цвибышева, и этот персонаж — или, если угодно, «герой» — вовсе не стремится выглядеть в глазах читателя привлекательным (скорее, наоборот). Он, конечно, умён и, как рассказчик, «честен» (нередко даже слишком) по отношению к себе — в этом ему нельзя отказать. Но в результате: какой же непривлекательный, малоприятный образ перед читателем возникает!

Цвибышев «не умеет себя вести», он постоянно совершает поступки во вред себе, ввязывается в скандалы и драки, его изгоняют то из одной компании с идеологическим оттенком, то из другой (а вот из КГБ не изгоняют, он там плодотворно работает — на поручаемых ему участках) … словом, тот ещё фрукт. Но именно неуживчивость Цвибышева, незакреплённость занимаемого им в обществе места (ведь роман называется — «Место») позволяют Горенштейну провести героя по разным кругам, разным срезам российского общества. В данном случае: чем хуже характер героя, тем лучше для сюжета, для широты романного охвата.

Тачки рабочих бунтов. Выше, в связи с «Зимой 53-го года», мы упомянули о конфликте Горенштейна с редакцией «Нового мира». Ещё один очень наглядный пример расхождения позиций Горенштейна и шестидесятников мы находим в описании событий заводского рабочего, а затем и городского «народного» бунта — прототипом этих событий стали, конечно же, события 1962-го года в Новочеркасске. Ведь какие позиции полагалось бы занимать «шестидесятникам»? А вот какие: властям — что заводским, что городским, что в масштабе всей страны — были чужды интересы и нужды рабочего класса и всего народа, и потому расценки снижались, цены росли, а справедливые выступления рабочих жестоко подавлялись. По-видимому, на этих позициях (или на близких к ним) стоял и Горенштейн — «как человек и гражданин». Но, признавая экономическую, социальную, нравственную обоснованность народного недовольства (на чём и останавливались шестидесятники), Горенштейн вовсе не собирался отпускать из-за этого народу все грехи: он, как писатель, ставил перед собой иные художественные задачи. Его, как писателя, интересовал еврейский вопрос и те уродливые формы, которые он (вопрос) принимал как в условиях латентного антисемитизма советской власти, так и в условиях «русского бунта, бессмысленного и беспощадного». И потому катализатором заводского рабочего бунта становится не, например, отказ заводского начальства выслушать претензии рабочих, а обнародование заезжим агитатором факта скрытого еврейства директора завода: «…один из этих двоих, с бледным лицом, подбежав, крикнул Гаврюшину:

— Здравствуй, Лейбович… Долго же я искал тебя… <…>

— Тихо! — вскочив на гусеницу бульдозера, крикнул бледный. — Соблюдать порядок… Под маской Гаврюшина Алексея Ильича долгое время скрывался Лейбович Абрам Исаакович…». Следующие за этим авторские пояснения и размышления — относятся, может быть, к самым проникновенным и глубоким страницам писателя, с заходом в психологию и даже в «социальную психиатрию, если таковая возможна». Но мы хотим обратить внимание читателя на тачку для вывоза мусора, в которую сажают, в издевательских целях, директора завода Гаврюшина-Лейбовича. Сходный эпизод есть в более раннем, ещё довоенном, романе [7] (о революции 1905 года): там в тех же — издевательских — целях в мусорную тачку сажают мастера цеха. Оба писателя изображают глубоко укоренённую в заводской рабочей среде традицию рабочего бунта — только у Горенштейна вектор рабочей ненависти перемещается из социальной плоскости в национальную.

В поисках праведников. Приведём небольшой фрагмент из интервью Горенштейна Юрию Векслеру:

«— У Горького есть рассказ “Рождение человека”, где солнце по воле авторской фантазии “думает”: “А ведь не удались людишки-то!”. Читая ваши книги, можно предположить, что такой взгляд на человечество, как на неудавшееся племя, вам близок?

— Почему это мой взгляд? И это не Горького взгляд. Это из Библии взгляд. Поэтому и был Всемирный потоп и так далее… Моя позиция безусловно отличается от позиции гуманистов. Я считаю, что в основе человека лежит не добро, а зло. В основе человека, несмотря на Божий замысел, лежит сатанинство, дьявольство, и поэтому нужно прикладывать такие большие усилия, чтобы удерживать человека от зла. И это далеко не всегда удается».

Ну, раз писатель Горенштейн так считает, то, надо полагать, среди его героев нет положительных: все носят в себе сатанинство и только и ждут случая его проявить. На деле же у писателя, вопреки его пессимистическим взглядам, есть герои безгрешные, и есть даже такие, о которых впору задуматься: не праведники ли они. Так, в «Ступенях» к безгрешным можно отнести Зину, в «Искуплении» — танкиста-«культурника» и лейтенанта Августа, в «Улице Красных Зорь» — Анатолия Фёдоровича Мамонтова и Ульяну Зотову… Наш список безгрешных совершенно не претендует на полноту, и намерение читателей его продолжить можно только приветствовать… но вот о двух последних в неполном этом нашем списке следует поговорить более подробно — см. ниже раздел О двух безгрешных.

Отступление о Надсоне.

В «Улице Красных Зорь» фамилия Мамонтов выполняет по меньшей мере три функции:

• находится в ряду «животных» фамилий жителей посёлка — Козлова, Котова, Мамонтов. Причём, как мамонты решительно превосходят размерами козлов и котов, так брат и сестра Мамонтовы, люди дворянского происхождения, превосходят образованием и культурным уровнем жителей посёлка;
• вызывает подозрения жителей и властей в родстве брата и сестры с белым генералом Мамонтовым;
• Антонина Степановна Мамонтова была матерью поэта Семёна Надсона. Последнее обстоятельство можно было бы счесть случайным совпадением и не связывать его с какими-то особыми (литературными) свойствами фамилии Мамонтов, но этому противоречит то особое внимание, которое уделяет Надсону Анатолий Фёдорович: «У меня легкие давно уж нездоровы, и, может, потому больше иных поэтов я люблю Надсона. Я понимаю, Александр Сергеевич Пушкин лучше, а люблю всё равно Семена Яковлевича Надсона. Сейчас он забыт, а в наше время его все мое чахоточное поколение любило <…> «У меня не песни, а намеки» — очень образно сказано… Он сейчас забыт, а тогда его любил Чехов, Бунин считал его своим учителем <…>.

— Не говорите мне, он умер, он живет, — продекламировал Анатолий Федорович Надсона, когда они пересели, — пусть жертвенник разбит, огонь еще пылает, пусть роза сорвана, она еще цветет, пусть лира сломана, аккорд еще рыдает».

Разговор о Надсоне мы хотим закончить стихотворением Бориса Чичибабина из его «Книги стихов»:

За Надсона
Друг человечества…
ПУШКИН
А и слава и смерть ходят по свету в разных обличьях.
Тяжело умирать двадцати пяти от роду лет.
Заступитесь за Надсона, девять крылатых сестричек,
Подтвердите в веках, что он был настоящий поэт.
Он не тратил свой дар на безделки — пустышки мирские,
Отзываясь душой лишь на то, что важнее всего,
В двадцать лет своих стал самым нужным певцом у России,
Вся Россия в слезах провожала в могилу его.
Я там был, я там был, на могиле его в Ленинграде…
О, верни его, Родина, в свой героический круг,
возлюби его вновь и прости, и прости, Бога ради,
То, что не был пророком, а был человечества друг.
Я люблю его стих и с судом знатоков не согласен.
Заступись за него, галилейская девочка-Мать:
Он, как сын твой Исус, так мучительно юн и прекрасен,
А что дар не дозрел — так ведь было ж всего двадцать пять.
Ведь не ждать же ему, не таить же врученный светильник,
Вот за это за все и за то, что по паспорту жид,
Я держу его имя в своих заповедных святынях
И храню от обид, как хранить его всем надлежит.

О двух безгрешных. Они оба — Ульяна и Анатолий Фёдорович — безгрешные, оба добрые, хотя добры они по-разному.

«–… Только вас спросить хочу: почему вы нам подарки делаете? Ведь мы же чужие.

— Я верующий, — отвечает, и по моей вере полагается чужих любить как своих. Слышал я, как соседские ребята Тоню дразнят, что у нее калош нет, вот и подарил калоши.

Подивилась Ульяна таким речам, они ей непривычны были». А привычны ей другие «речи»:

«— Это жаворонки, — говорит Ульяна. — Вот мы сейчас у них здоровья попросим.

Стала, подняла голову и заговорила:

— Ой вы, жаворонки, жавороночки. Летите в поле, несите здоровье. Первое — коровье, второе — овечье, третье — человечье.

— Они ведь высоко, — говорит Тоня.

— Ничего… Они добрые слова сердечком слышат».

Или такие: «За переездом началось ржаное поле. Ульяна поцеловала колоски и, взяв детей на руки, велела и им целовать колоски.

— Ржаной колосок — медовый пирог. Приехал на сохе, на бороне, на кобыле вороне».

Доброта Анатолия Фёдоровича основана на христианстве, доброта Ульяны — скорее, на язычестве. Но в обоих случаях — доброта.

А безгрешность плюс доброта — не праведность ли выходит в сумме?

В поисках успеха. Горенштейн всегда стремился не повторять себя, и в каждом новом произведении представал новым, не похожим на себя прежнего. Особенно «Дрезденские страсти» стоят особняком, представляя собой любопытный гибрид публицистики, исторических заметок, художественной прозы и чего-то ещё.

Повесть посвящена Первому международному «антисемитическому» конгрессу, состоявшемуся в 1882 году в Дрездене (а всего «антисемитических» конгрессов было пять: четыре в Германии и один в Румынии — все пять прошли в 80-е годы). И потому действие в ней происходит тоже за границей, в том же Дрездене.

Среди причин, побуждавших писателя искать новые темы, избегать самоповторения — мы бы особо указали на одну: стремление найти такую тему, такой подход к материалу, такой угол зрения, которые, наконец, сделали бы его произведения, его имя популярными. Хорошо понимая высокое значение своей прозы и драматургии, он страдал от малоизвестности и непонимания. Вот, например, «Чок-Чок» — это, помимо всего прочего, попытка достичь популярности (какой достигла набоковская «Лолита») за счёт «философской эротичности» (как в «Лолите»), к тому же взяв себе в союзники Пушкина. Но найти волшебный ключик успеха Горенштейну не удалось при жизни; удастся ли после смерти?

Ответ отчасти зависит от поведения сегодняшних читателей… и потому: господа, читайте Горенштейна! Да, это трудно: он часто раздражает… но ведь без працы не бенды кололацы.

Тем более, сказано: «…толцыте, и отверзется вам»!

Список литературы

1. Аннинский Л. «ФРИДРИХ ГОРЕНШТЕЙН: МИРЫ, КУМИРЫ, ХИМЕРЫ»,

https://voplit.ru/article/l-fridrih-gorenshtejn-miry-kumiry-himery/

2. Хетени Ж. Пасынки России. Мотивы маргинальности в произведениях Ф. Горенштейна.

https://www.gorenstein.imwerden.de/Zhuzha_Heteni.pdf

3. Никифорóвич Г. «ОТКРЫТИЕ ГОРЕНШТЕЙНА»,

https://imwerden.de/pdf/nikiforovich_otkrytie_gorensteina_2013__ocr.pdf

4. Завьялова Е. «ПОЭТИКА ПОВЕСТИ Ф. Н. ГОРЕНШТЕЙНА «МУХА У КАПЛИ ЧАЯ»,

https://philol-journal.sfedu.ru/index.php/sfuphilol/article/view/1152/1124

5. Завьялова Е. «ПОЭТИКА ОТРАЖЕНИЙ В РОМАНЕ Ф. Н. ГОРЕНШТЕЙНА “ПОПУТЧИКИ”»,

http://journals.tsu.ru/uploads/import/1614/files/07.pdf

6. Полонская А. «Легенда о глазах еврейки: параллельные сюжеты в литературе на идише и во французской литературе»,

https://sefer.ru/tirosh_15.pdf

7. Житков Б. «ВИКТОР ВАВИЧ»,

https://imwerden.de/pdf/zhitkov_viktor_vavich_1999_ocr.pdf